roman_altuchov в Лев Толстой, Фёдор Достоевский и «толстоведение на лжи» попа Георгия Ореханова. Ч. 6-я.
ПРОДОЛЖАЮЩАЯСЯ ПУБЛИКАЦИЯ. Часть шестая.
Предыдущая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/77331.html
Четвёртая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/77122.html
Третья часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/76885.html
Вторая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/76755.html
Первая часть: https://roman-altuchov.livejournal.com/76391.html
О догмате «воскресения» и отношении к нему обоих писателей Ореханов излагает немало, но – и откровенно ненаучно: очевидно, в том соображении, что адепты его церкви и так некритично поверят каждому слову, а до мнения других его церкви нет дела…
И опять выводится надуманное противопоставление: на этот раз «пасхальный», радостный Достоевский – в оппозиции «мрачному» Толстому. Здесь соблазнительно ограничиться поговоркой: «На вкус и цвет даже фломастеры разные» -- ибо дискурс Ореханова «спущен» здесь до уровня НАВЯЗЫВАНИЯ читателю субъективных впечатлений – как личных, так и предшествовавших ему религиозных публицистов и богословов.
Впервые догмат о Христе критически подробно рассмотрен Толстым в книге «Исследование догматического богословия» (далее сокр. - ИДБ), а непосредственно о «воскресении» Христа – в соответствующем месте «Соединения и перевода четырёх евангелий» («Четвероевангелие»). Конечно, эти толстовские труды – отвратительны попу Ореханову, як бiсу крыж, и он интимно сознаётся в «научной» своей монографии, что не может относиться к ИДБ как исследователь, хоть сколько-нибудь объективно (с. 197). Но и возразить по существу толстовских отрицаний ему (рационально — именно как исследователю, а не клирику) нечем – кроме утверждения во всей «исконной» целости тех же, критикованных Толстым, догматов. Поэтому и в монографии 2010 г. (с. 192 - 198), и (упрощённей, пространней и лживей) в розовеньком содомском талмуде 2016 года (с. 141 - 154) Г. Ореханов, как все неумные или «припёртые в угол» оппоненты, переносит критику с идей, с содержания книги – на людей. На самого Толстого и внешне выраженные, очевидные недостатки его ещё очень «незрелого» (писалось с конца 1879 по середину 1880-х гг.) религиозного сочинения. И в особенности – на митрополита московского и доктора богословия Макария, составителя «Православно-догматического» 5-томного Богословия, жёстко критикованного Толстым.
На орехановских нападках на толстовские «Исследование догматического богословия» и «Четвероевангелие» мы другом месте остановимся подробнее. Сейчас же – скажем о том, что ТОЧНО не могло устареть: о церковном догмате «воскресения» Христа.
Одним из «аргументов» против названных сочинений Льва Николаевича Ореханов вновь выдвигает ИНФАНТИЛЬНОСТЬ их автора. Так, в ответ на рассыпанные по тексту ИДБ недоумения Толстого по поводу отсутствия ключевых для Богословия дефиниций (таких как «церковь», «бог», «лицо божие», «троичность», «единосущие» и под.) Ореханов вот так вот нагло и грубо «одёргивает» Льва Николаевича, как дурной педагог – «слишком умного», любопытного и бойкого мальчишку:
«Писатель хотел бы, чтобы православная догматика превратилась в школьный учебник математики, в котором из ясных рассудку аксиом выводятся очевидные теоремы, делающие понятие простым и ясным» (Орех. 2016. – С. 143).
Всё то же «преступление» инкриминирует православный «пастор Браун» яснополянскому старцу: и евангелия, и макариево Богословие проклятый еретик дерзнул прочесть и осмыслить ОСТРАНЁННО, вне навязанных замусоренному взрослому сознанию перцептивных стереотипов – «глазами маленького мальчика» (Там же):
«…Маленький мальчик видит театр, литургию, читает незнакомый текст в академическом учебнике православной догматики – и Толстой призывает нас, взрослых, увидеть всё такими же глазами» (Там же, с. 144).
(Впрочем, Ореханову милее термин не Шкловского, а Б. Брехта – ОЧУЖДЕНИЕ, die Verfremdung – подчёркивающий «чужесть» Толстого церкви, как льва в стаде тупых «божьих овечек»…).
Очевидная и преднамеренная ложь. Ореханову ль не знать той разницы, которую вослед за высокочтимыми христианскими мыслителями Блезом Паскалем, И. Кантом, Анри Амиелем или Джоном Рёскиным, проводил Толстой между наивным непониманием ребёнка и ПРИНЦИПИАЛЬНЫМ непониманием-неприятием старого человека и мудреца, вернувшегося к детской непосредственности, но – с ГРОЗНЫМ в отношении мировых лжей и их прислужников «багажом» жизненного, научного, философского и религиозного опыта! В «Круге чтения» есть об этом прекрасная и истинная мысль Рёскина: «Детство часто держит в своих слабых пальцах истину, которую не могут удержать взрослые люди своими мужественными руками и открытие которой составляет гордость позднейших лет» (42, 24).
Так случилось и с Толстым (но вряд ли случится с Орехановым!). Из умного ребёнка он проэволюционировал в мудрого зрелого мыслителя, открывшего для себя вновь то Божие, что было отнято у него ложным, в том числе церковным, воспитанием. И не только воротил, но и – развил! Это ребёнок – XXV-го столетия, которому какой-нибудь исследователь отжитых суеверий прошлого стал бы рассказывать о догмате «воскресения Христа». И умный ребёнок, зная истину о Боге и Христе – ужаснулся бы такому вредному лжеучению!
Именно это делает Л. Н. Толстой в своём «Заключении к исследованию Евангелия». Для него «с словом «кончено» кончено и Евангелие» (24, 790), а еврейские сказки о «воскресении» -- только вредят делу Бога и Христа в мире, мешая людям осмыслить учение Христа и практически применять его в повседневной жизни.
«…Положим, -- рассуждает Толстой, -- что он даже и явился во плоти, и что Фома клал пальцы в его раны, — ну, что же это показало Фоме? То, что Иисус был не такой же человек, как другие. Но что же следует из того, что он не был такой же человек, как другие? Только то, что людям таким же, как все другие, очень трудно или невозможно делать то же, что делало совсем особенное существо» (Там же).
Одна, вредная, ложь влечёт за собой другую, глупую:
« …Ученики, чтобы подтвердить истинность своего рассказа <о «воскресении» Христа>, рассказывают, что на них сошли огненные языки и что они сами делали чудеса, исцеляли, воскрешали; то же, что сошли языки и что ученики воскрешали и исцеляли, это подтверждают ученики учеников ещё новыми чудесами, и так до нашего времени мощи, угодники исцеляют и воскрешают, так что выходит, что божественность Христа зиждется на рассказе о необыкновенных событиях. Рассказы же о необыкновенных событиях зиждутся на рассказах о других необыкновенных событиях, последних же необыкновенных событий люди с здравым рассудком не видали» (Там же. С. 790 - 791).
В преданиях о земной жизни и поучения Христа, как ни испорчены они грубыми ошибками и перетолкованиями, «и в самых испорченных местах этого учения везде светит свет той истины, которую он возвестил миру… и свет поражает нас» (Там же. С. 791).
А далее Толстой пересказывает включённые в Благовестие о Христе еврейские сказки – как раз применяя приём остранения, «детского взгляда» на их суеверную глупость и одновременно – взгляд на их вредоносность влюблённого в истину Бога и Христа мудреца.
<...>
Выдумку о «воскресении» во плоти Иисуса Христа Толстой аттестует, как выдумку, казавшуюся людям древности важным и полезным доказательством истинности учения Христа – в проповедании его ТАКИМ ЖЕ людям, обладателям сознания ещё первозданно-детского, алкающего сказки и чудесного. Но людям, живущим в эпоху, когда забытое, не понятое людьми древности учение начинает подкрепляться, подтверждаться знанием светским, научно-верифицированным – верить в старую еврейскую сказку, сделавшуюся церковным «догматом», всё-таки нельзя. «Грубый слой краски» из сказочных чудес и церковных придумок – НАДО счистить!
«Чудо заставляло обращать внимание, чудо была реклама. Всё, что случилось, — предсказано, голос говорит с неба, больные исцеляются, мертвые воскресают, как же не обратить внимание и не вникнуть в учение. А раз обращено внимание, истина его проникает в душу, но чудеса только реклама. Так была полезна ложь. Но она могла быть полезна только в первое время и полезна только потому, что она привлекала к истине. Если бы не было лжи вовсе, может быть, ещё скорее распространилось бы учение. Но нечего судить о том, что могло бы быть. Ложь того времени о чудесах можно сравнить с тем, как если бы человек посеял лес, на месте посева поставил бы вывески с уверением, что лес этот посеял Бог и что тот, кто не верит, что тут лес, будет съеден чудовищами. Люди верили бы этому и не потоптали бы леса. Это полезно и нужно могло быть в своё время, когда не было леса, но когда лес вырос, очевидно, что то, что было полезно, стало ненужно и, как неправда, стало вредно. То же и с верой в чудеса, связанной с учением: вера в них помогала распространению учения, она могла быть полезна. Но учение распространилось, утвердилось, и вера в чудеса стала не нужна и вредна» (Там же. С. 796).
С «изяществом» медведя Ореханов аттестует доводы Льва Николаевича против выдумки «воскресения» как «принципиальное» его полное отвержение, «протест, бунт, борьбу» с Христом и христианством (Орех. 2016 – С. 222), а в «доказательство», будто насмехаясь над читателями, приводит клочок из письма Толстого (1884 г.) другу, художнику Н. Н. Ге – т. е. один из текстов, который (для кучки знакомых с ним специалистов) подтверждает, что Толстой отвергал именно церковный догмат «воскресения» Христа во плоти, И НЕ БОЛЕЕ ТОГО.
В 1882 г., прочитав статью Толстого «О переписи» и найдя в ней много близких и дорогих ему мыслей, Николай Ге отправился к Толстому в Москву, чтобы, по его признанию, «обнять этого великого человека и работать ему». Так состоялось их знакомство, имевшее для обоих громадное значение. Н. Н. Ге очень скоро стал пламенным почитателем и последователем религиозных взглядов Толстого, изменивших как его жизнь, так и характер его художественного творчества. В своём письме Толстой упомиает новую картину Н. Н. Ге «Распятие», в которой художник передал открывшееся ему с помощью Толстого новое, глубочайшее понимание смыслов жизни, крестной смерти и учения Христа. Толстой пишет по этому поводу:
«Правда, что, фигурно говоря, мы переживаем не период проповеди Христа, не период воскресения, a период распинания. Ни за что не поверю, что он воскрес в теле, но никогда не потеряю веры, что он воскреснет в своём учении. Смерть есть рождение, и мы дожили до смерти учения, стало быть, вот-вот рождение — при дверях» (63, 160).
Такая «эпоха распинания Христа» для Толстого – не один XIX-й век, а ВСЕ века господства церквей. «Смерть учения» и его грядущее «рождение» -- это и забвение человечеством первоначального учения Христа, его подмена церковной ложью, и – одновременно – нарастающая потребность в том духовном руководстве, которое содержало в себе извращённое ложью и полузабытое учение. Значит – ему суждено ВОСКРЕСНУТЬ и спасти человечество к разумной жизни в Боге!
На таком аргументе, как это письмо Толстого другу-художнику, никак нельзя утверждать, как делает Ореханов, ни христоборчество, ни тем более «мрачность», «непасхальность» Толстого: отсутствие в его духовном наследии и художественном творчестве «пасхальной радости, пасхального восторга, пасхального дерзания», характерных для творчества Ф. М. Достоевского (Орех. 2016. – С. 222).
В том-то и дело, что в текстах Достоевского его церковное понимание «воскресения» МОГЛО быть выражено в ОБРАЗАХ реалистического художественного творчества. Откуда их было брать Толстому, для которого «Царство Божие ещё при дверях», и реальность – не давала материала для реалистической иллюстрации ИСТИННОГО воскресения Христа – его учения?
Дай судьба Льву Николаевичу раньше 1880-х прийти к вере Христа, имея огромные силы, которых хватило бы И на общественную деятельность, И на религиозные, И на художественные писания – вероятнее всего, он оставил бы в своём художественном наследии много большее количество реалистических образов людей, которых «нашёл Бог» -- просветлённых высшим религиозным пониманием жизни. Он НЕ УСПЕЛ ОПИСАТЬ ИХ В ХУДОЖЕСТВЕННЫХ КНИГАХ, потому что должен был СПАСАТЬ, УЧИТЬ И ПОМОГАТЬ В РЕАЛЬНОЙ ЖИЗНИ – не только религиозным наставничеством, но и заступничеством в тех невзгодах, которые на них обрушивало в антихристовой, православной России исповедание ими истинного учения Христа.
Ему ПРИШЛОСЬ ВЫБИРАТЬ.
Выразимся образно (раз уж Ореханов позволяет это себе в своей книжке…). Такие люди – как источники неземного света для других. Более того: они – самый свет. Они – воскресший Христос и спасение миру. Тогда как персонажи Достоевского, в лучшем случае, -- СВЕТИЛЬНИКИ, отдающие аккумулированный ими ИЗВНЕ свет тем, кого вовсе одолевает тьма. И – постоянно алчущие СОЛНЦА ИЗВНЕ ИХ, «свыше», от церковного «бога» Христа, от «лика» его на размалёванных досках икон, от храмовых «таинств»… Вот потому-то, как верно подметил Ореханов ещё в монографии 2010 г. (а до него С. Н. Булгаков, который там и цитируется), у Толстого нет той символики солнца, которая характерна для сочинений Ф. М. Достоевского и означает «живое чувство Христа». Те и солнышки у Льва, кто «живо чувствуют» -- как первые, самые рискованные, ласточки, возвещающие весну.
Каждому своё, говорили древние. Достоевскому и его поклонникам – высокоталантливо выведенные вымыслыкнязей Мышкиных, Алёш Карамазовых и под. … Толстому – ЖИВАЯ ЖИЗНЬ в борьбе за то, чтоб не вымышленные, а реальные, живые праведники не погибали жестоко и безвестно, а вносили свой вклад в ГРЯДУЩЕЕ ВОСКРЕСЕНИЕ. Обретение таких людей на жизненном пути было и есть той живой, чистой радостью для старца Льва и для нас, его львят, пред которой ничтожно, глупо, по́шло всё умиление городских интеллигентов и церковных верунов над книжками Ф. М. Достоевского – МРАЧНЫМИ ПО СУЩНОСТИ, хоть и мощно освещёнными искусственным внешним светом церковного суррогата христианства.
Замечательна судьба в книге Г. Ореханова 2016 года последней из трёх заявленных в заголовке «Третьей Не-Встречи» тем: Толстой и церковь. Тут уж – просто-таки «техническая накладка» произошла… Скажем… как в системе компьютера, которому внешней программой задано вмешательство в работу того же активного диска, на котором инсталлирована вмешивающаяся программа. Или – хе-хе… для гуманитариев сравнение: как конфликт в голове Львёнка из сказки Козлова, которому Черепаха задала спеть куплет песенки про него самого…
Короче говоря: Ореханову слишком хорошо памятен тот заслуженный разгром, который устроил Лев Николаевич в «Исследовании догматического богословия» (см. в особенности гл. 13 и 15) догмату церкви… о самой себе, любимой! И Ореханов – просто ОБХОДИТ данную объёмнейшую тему, отделавшись буквально несколькими строками, в виде «заключительного замечания» a propos. Разумеется, «христианский идеал … может быть сохранён в первозданной полноте только в Церкви» (с. 224). Разумеется, эта Церковь – не та, провиденная Толстым, которая грядёт в мир с воскресением учения Христа, а – современная Ореханову и представляемая им самим церковь «православия». И, конечно же, Толстой предал идеал, а Фёдор Михайлыч, соответственно, – «сохранил верность».
Г. Ореханов считает «замечательным» следующий пассаж Ф. М. Достоевского о забвении и незнании людьми своей исконной, от Бога, религии:
«Несут сосуд с драгоценною жидкостью, все падают ниц, все целуют и обожают сосуд, заключающий эту драгоценную, живящую всех влагу, и вот вдруг встают люди и начинают кричать: «Слепцы! чего вы сосуд целуете: дорога лишь живительная влага, в нем заключающаяся, дорого содержимое, а не содержащее, а вы целуете стекло,
простое стекло, обожаете сосуд и стеклу приписываете всю святость, так что забываете про драгоценное его содержимое! Идолопоклонники! Бросьте сосуд, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу, а не стекло!»
И вот разбивается сосуд, и живящая влага, драгоценное содержимое, разливается по земле и исчезает в земле, разумеется. Сосуд разбили и влагу потеряли.
Но пока ещё влага не ушла вся в землю, подымается суматоха: чтобы что-нибудь спасти, что уцелело в разбитых черепках, начинают кричать, что надо скорее новый сосуд, начинают спорить, как и из чего его сделать. Спор начинают уже С САМОГО НАЧАЛА; и тотчас же, с самых первых двух слов, спор уходит в букву. Этой букве они готовы поклониться ещё больше, чем прежней, только бы поскорее добыть новый сосуд; но спор ожесточается, люди распадаются на враждебные между собою кучки, и каждая кучка уносит для себя по нескольку капель остающейся драгоценной влаги в своих особенных разнокалиберных, отовсюду набранных чашках и уже не сообщается впредь с другими кучками. Каждый своею чашкой хочет спастись, и в каждой отдельной кучке начинаются опять новые споры. Идолопоклонство усиливается во столько раз, на сколько черепков разбился сосуд. История вечная, старая-престарая, начавшаяся гораздо раньше Мартына Ивановича Лютера, но по неизменным историческим законам почти точь-в-точь та же история и в нашей штунде: известно, что они уже распадаются, спорят о буквах, толкуют Евангелие всяк на свой страх и на свою совесть, и, главное, с САМОГО НАЧАЛА, — бедный, несчастный, тёмный народ! […] Так что добытое веками драгоценное достояние, которое надо бы разъяснить этому тёмному народу в его великом истинном смысле, а не бросать в землю, как ненужную старую ветошь прежних веков, в сущности пропало для него окончательно. Развитие, свет, прогресс отдаляются опять для него намного назад, ибо наступит теперь для него уединённость, обособленность и закрытость раскольничества, а вместо ожидаемых «разумных» новых идей воздвигнутся лишь старые, древнейшие, всем известные и поганейшие идолы, — и попробуйте-ка их теперь сокрушить!»
(Достоевский Ф. М. Полное собр. соч.: В 30 тт. Том 25. С. 11 - 12).
Собственно, это то самое, о чём писал Толстой со времён статьи «В чём моя вера?» Изначальное учение Христа было отобрано у народа теми, кто норовил его перетолковать так, чтобы оправдать привычный им самим, их народу, царству, империи… образ жизни. Это те ложные учители, которые «затворяют» от людей Царство Бога: «сами не входят и хотящих войти не допускают» (Мф., 23: 13). Та Церковь, которую основал сам Иисус с первым своими учениками – братство равных и любящих, соединённых одним учением, одним актуальным, истинным пониманием жизни – была расколота почитателями «веры без дел» на враждующие секты или толки. Истины ни уразуметь, ни помнить никто вскоре не мог – потому что РАЗДЕЛИЛИСЬ И НЕ ИСПОЛНЯЛИ (а доро́га сия является только под ногами ИДУЩЕГО!) В наследство от секты еврея Савла (в крещении Павел) теперешние церкви получили не только малодостоверные предания о Христе, дурно скомпилированные в тексты «святых» евангелий, но и ряд фантазий и домыслов самого «святого апостола» в признанных тоже «священными» и включённых в Новый завет его «посланиях», знаменующих неуклюжую и запоздалую попытку преодолеть раскол.
Синтетическая догма этой грубой еврейской секты оказалась «бомбой замедленного действия», которая «рванула» в эпоху обмирщения сознания ираспространения научных знаний о мире и человеке.
Достоевский, кажется, близок к истинному пониманию, ибо называет представленную им картину «старой-престарой историей». Но вот Г. Ореханов предпочитает лукаво «не замечать», что представленный Фёдором Михайловичем гениальный образ характеризует трагическую ИСТОРИЧЕСКУЮ СУДЬБУ ХРИСТИАНСТВА В ЦЕЛОМ, от первых его веков, а не одну лишь историю современных ему или Достоевскому церквей и не современные же секты. Он настаивает, что высказанное Ф. М. Достоевским «прямо направлено против Толстого» -- несмотря на то, что писано это было в январе 1877 года, т. е. ДО распространения религиозных писаний Льва Николаевича…
Для него-то, пробудись Ореханов к пониманию, Толстой должен бы быть более свят, чем новозаветный Павел… Толстой не создавал секты, не подгонял истин Благовестия под старое понимание и старый, привычный, строй жизни, но, не кривя сердцем обратился к исповеданию и проповеди того, что дошло до него сквозь 1800 лет от Христа…
Да и нехорош этот, симпатичный Ореханову, образ. У Толстого образы учения Христа, веры и Церкви – иные, ближе и ко Христу, и к жизни и всему живому…
Вот хрестоматийный, некогда очень известный, случай, произошедший в начале января 1908 г. с протоиереем Д. Е. Троицким, священником Тульской Спасо-Преображенской церкви, с 1897 года (!) регулярно ездившим в Ясную Поляну по тайному поручению тульского и белёвского епископа Питирима (Окнова) — склонять Толстого к "примирению" с их церковью.
Приводим воспоминания Н. Н. Гусева, секретаря Толстого, о беседе Льва Николаевича с «отцом Димитрием»:
«За завтраком Льва Николаевича священнику удалось побеседовать с ним», — сообщает Гусев.
— Я читал вашу книжку «Христианское учение», — гнусно льстил Толстому поп. — У вас всё похоже на наше учение. Мы с вами во многом сходимся….
— Да, у вас есть истина, — отвечал Лев Николаевич — Если бы у вас не было истины, вы бы давно погибли. Но вместе с истиной у вас и много лжи. Вас гордыня дьявольская обуяла, что вы знаете истину. Мне вот восемьдесят лет, и я до сих пор только ищу истину… И эта ваша уверенность в том, что вы знаете несомненную истину, разъединяет вас со мною, с китайцем… А я соединяюсь с ними <т.е. со всеми разнообразными верующими людьми мира, не “привязывающими” истину к авторитетным личностям или церквям. – Р. А.>».
«…Конца их разговора я не слыхал. – продолжает Гусев. – Он происходил один на один. Видимо, этот посетитель был очень тяжёл Л. Н-чу. Сужу так потому, что сам Л. Н. рассказывал за обедом. По его словам, священник сказал ему, что церковные обряды — это как скорлупа на яйце. Если прежде времени сколупнуть скорлупу, то цыплёнок не выведется.
– Я сказал ему, — продолжал Л.Н., — что скорлупа — это тело, цыплёнок — это дух, а ваше учение — это дерьмо на скорлупе. <…> Я ещё резче сказал: не на “д”, а на “г”».
(Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым. – М., 1973. – С. 77).
Дмитрий Егорыч Троицкий (1847 - 1924), тульский тюремный священник, был ТИПИЧЕН для тогдашней (да и теперешней!) буржуазной, безбожной России. Гусев, пронаблюдавший его, подметил, что он сам «не верит твёрдо и не умеет защищать своё православие» (ЯЗ – 3. С. 8). Ясный пень, поп разобиделся на слова Толстого… и, слава Богу, скоро перестал наезжать в Ясную Поляну!
[ Он заглянул туда только ещё один раз, но был, по наблюдениям Д. П. Маковицкого, уже просто «тихим, мягким старичом». Сын Толстого Сергей укорил его за навязчивость, на что старичок тихо ответил, что лично привязался к старцу Льву – «жалеет» (т. е. любит!) его. ]
(Шмелёва А. В. Троицкий Дмитрий Егорович. – Лев Толстой и его современники. – Вы. 3. – Тула, 2016. – С. 568 - 569).
Ездил покорять -- покорился сам… Получил он за свою самоуверенность вполне заслуженно – чему стало свидетельством всенародное одобрение Толстого. История «пошла в народ», крепко опозорив старичину. Уже в 1930-е гг. замечательный исследователь фолькора С. С. Жислина со слов Ивана Осиповича Шураева, рабочего в Туле, записала буквально следующее:
«Один поп, миссионером он, что ли, назывался (поповских чинов я не знаю), только он большой шишкой на ровном месте был при церкви Спаса в Туле, и часто наезжал в Ясную.
Он всё ездил ко Льву Николаевичу для беседы, уговаривал его вернуться к православию. Льву Николаевичу он очень надоел.
Однажды, когда поп опять наехал, он, чтобы отвязаться спросил:
— А если вы действительно являетесь вождями, то что от вас толку народу?
— Да помилуйте, Лев Николаевич! Народ так тёмен, так невежествен — он, как цыплёнок, может задохнуться в скорлупе.
— Да, вот именно! А вы являетесь дерьмом на скорлупе, которое заставляет цыплёнка задохнуться!
Повернулся — и пошёл себе в Чепыж».
(Жислина С. С. Рассказы о Толстом. – Тула, 1941 – С. 107).
[ Не многие знают, кстати, что густым лесом Чепыж, растущим по сей день буквально возле Дома, Толстой и его гости пользовались в летнее время как удобным отхожим местом. Но в январе Толстой вряд ли бы туда мог просто «пойти»: в это время года там обычно нужны лыжи…
В любом случае, народный здравый смысл, да в сочетании с детским невежеством в богословских теориях, даже «улучшил сюжет» реального события! Ведь церковники, их общественный статус, привилегии и доходы – действительно неразрывно связаны с актуальностью в массовом сознании религиозных предрассудков и внушаемой с детства церковно-догматической лжи. Так что: если дерьмо учение, то дерьмо и те, кто кормятся за счёт него (отнюдь не дерьмом!), скармливая его лохам! ]
С 1880-х гг. и до конца своего исповеднического жизненного поприща Лев Николаевич прибегал и к библейскому сравнению нарождения веры и церкви истинной: образу прорастающего зерна.
Примером может служить запись в Дневнике Толстого от 15 января 1890 года. Тюремный поп Троицкий – представитель как раз того сословия, которому Толстой не раз публично, в статьях своих, и лично – в частных письмах предлагал покаяться в обмане народа, в суеверии в их головах на месте живой веры. И вот что пишет он о ХРИСТИАНСКОМ ПОКАЯНИИ (не одного Троицкого, а всех греховодников лжехристианского мира):
«Раскаяние это как пролом яйца или зерна, вследствие которого зародыш и начинает расти и подвергается воздействию воздуха и света, или это последствие роста, от которого пробивается яйцо» (51, 11).
Вот несколько строк из Дневника 1884 года, в которых выразилось ОТКРОВЕНИЕ Толстому того, над формулировкой чего обычный богослов мог бы потратить годы жизни и написать томы книг:
«Когда проскочет через машину колос, то он колос. Когда попадет в машину, то он зерно, потом мука, потом хлеб, потом кровь, потом нервы, потом мысль, и как только он мысль, то он всё, т. е. уже не колос, а то, из чего и рожь и хлеб, и свинья, и дерево, и добро, и всё, т. е. Бог.
Попадет в корковое, мозг, оттуда может попасть в Бога, в источник всего. В человеке, в жизни его, в мозгу, в разуме источник всего. Не источник, а часть, которая соединяется, сливается с началом всего.
Всякое жизненное явление, впечатление, получаемое человеком, может пройти по человеку, как по проводнику, и может дойти до его сердцевины, и там слиться с его началом.
Задача и счастье человека образовать из себя центр начальный, бесконечный, свободный, а не вторичный, ограниченный, подневольный проводник» (49, 79; Запись 7 апреля).
Нет. Это не «эзотерика» и не «выдумка сектанта Толстого». Это – путь к ХРИСТИАНСКОМУ осмыслению Бога и человека (ВСЯКОГО человека!) как единосущного сына Его!
И так – везде в его текстах, с момента обретения им Христовой веры. Везде духовное преображение (через покаяние и смирение в волю Отца) человека, его единение с другими людьми, рождение Царства Божия в мир, становление истинной Церкви – ВЕЗДЕ описаны в метафорах и образах ЖИВОГО. И Церковь Христова грядущая ЖИВАЯ, а никакая не макитра керамическая, как у Достоевского-Ореханова!
Да, хлеб не сразу делается хлебом. Вот фундамент многовековых возражений христианам, Толстому. Кормиться надо каждый день, а зёрнам нужно ещё прорасти. Так и новые практические руководства жизни доспеют ко времени, а людям нужны — сегодня, каждый день...
Анархисты, евангельские христиане, Толстой — все они хотят прекратить, нарушить старое, привычное. Отнять "хлеб жизни", учение жизни римского права, еврейского закона, современных "демократических норм"... А каким иным "хлебом", иным руководством жить?
Ведь один из главных образов Евангелия — сеятель. Учитель Божьего откровения о жизни. Не повар и не мельник даже, а — только сеятель. То, что от него — не хлеб, а только зёрна, которые нельзя съедать сегодня, а нужно проращивать: развивать на фундаменте Божьего откровения практические, земные руководства решения проблем материальных и духовных.
Но к Толстому ли и к прочим свободных христианам можно адресовать такие претензии?
Вспомним, ГДЕ сеет евангельский сеятель? Зёрна его ложатся не на поле в заранее и специально подготовленные борозды, а... повсюду. Попадают и на жёсткую землю, и на камень, и в кусты. Далеко не все прорастут...
Но сеятели-то продолжат своё мирное дело!
Так и объяснял Иисус ученикам свою притчу о сеятеле. Одни зёрна не прорастут вовсе, другие дадут скудный колос, а иные — тугой, тяжёлый.
И не только по-разному прорастут зёрнышки нового религиозного жизнепонимания, но и в разных народах и странах, и В РАЗНОЕ ВРЕМЯ.
Так что для тех, кто признает этот хлеб своим хлебом жизни — он будет всегда.
Всех же и в единое время нельзя заставить искать этого хлеба. Не все этого будут хотеть: слишком многие ещё верят прежним учениям. К новому жизнепониманию, к пониманию Бога как Отца всех людей, к осознанию духовного смысла жизни приходят люди поодиночке — и тут же, по завету Христа, сами становятся сеятелями!
А чем больше умов и сердец "штурмует" задачу построения нового практического учения на фундаменте нового, данного от Бога человечеству, Высшего откровения — тем ближе её решение для всего человечества.
Так что, если не готовить особых полей, а сеять по-евангельски, — хлеба достанет для всех, кто уже признал его таковым.
Ведь для "малого стада" свободных христиан, пока их мало, — не требуется сразу детально разработанного учения. Они ещё слишком вплетены в прежние общественные условия. Их деятельность — преодоление их практикой и проповедь словом, горение веры ко Христу среди ближних, ещё исповедующих прежнее понимание жизни.
А когда будет много адептов нового жизнепонимания — будет уже совершенней и учение жизни. Ко времени объединения всего человечества в одном учении — будут и все необходимые практические наработки, ответы науки или Откровения на все важные вопросы.
Главное — не спешить и не делать насилия, превращая общество в поле для массовых посадок.
Лжеучителя светские (правительства, революционеры) и церковные ведь как навострились делать? Собирают теперь людей по большим городам или в толпу поклоняющихся их лжеучению. Вот и поле. А потом — не зёрна нового сеют, уповая на Бога, а — с хитростью и расчётом — сразу то, что повкусней. Готовые реформы, законы или церковные догматы. Только следуйте — и всегда сыты будете.
И Великие Инквизиторы века сего знают, что всегда совратят этим многих. Всегда будет соблазн: только брать повседневный хлеб старого жизнеучения. Тот, что уж давно дал плесень, но зато — «от отцов и дедов».
Вот почему предостерегал Иисус: «берегитесь ЗАКВАСКИ фарисейской». Не зёрен высшей истины, а именно того, что постарше да повкуснее...
И вот почему евангельских фарисеев Толстой называл — «православные».
Кстати. Толстовская «биофильская» система образов даёт не просто понять, а всем сердцем почувствовать неосновательность всех смешений Льва Николаевича с революционерами, ненавистными Ф. М. Достоевскому «беснующимися» радикалами. По воспоминаниям П.И. Бирюкова, Толстой полагал неизбежные революционные разрушения лишь следствием творческой созидательной работы подлинных революционеров – работы над сознанием масс, над христианским нравственным чувством каждого. Ведь и в прорастающем зерне тянущийся к свету и жизни росток неизбежно прорывает ставшую ненужной оболочку. «Если же мы сами разорвём шелуху зерна, - прибавлял Л.Н-ч, - то мы совершим насилие, погубим растение и нарушим гармонию мира» (Бирюков П.И. Биография Л. Н. Толстого. М., 2000. Т. 2. С. 245).